* ЧАСТЬ ПЕРВАЯ *

ПРЕДИСЛОВИЕ ЗАРАТУСТРЫ

1

     Когда Заратустре исполнилось тридцать лет, покинул он свою
родину  и  озеро своей родины и пошел в горы. Здесь наслаждался
он своим духом и своим одиночеством и в течение десяти  лет  не
утомлялся  этим.  Но  наконец изменилось сердце его -- и в одно
утро поднялся он с зарею, стал перед солнцем и  так  говорил  к
нему:
     "Великое  светило!  К чему свелось бы твое счастье, если б
не было у тебя тех, кому ты светишь!
     В течение десяти лет  подымалось  ты  к  моей  пещере:  ты
пресытилось  бы  своим  светом  и  этой дорогою, если б не было
меня, моего орла и моей змеи.
     Но мы  каждое  утро  поджидали  тебя,  принимали  от  тебя
преизбыток твой и благословляли тебя.
     Взгляни!   Я   пресытился   своей  мудростью,  как  пчела,
собравшая слишком много меду; мне  нужны  руки,  простертые  ко
мне.
     Я  хотел  бы  одарять  и  наделять до тех пор, пока мудрые
среди людей не стали бы опять радоваться  безумству  своему,  а
бедные -- богатству своему.
     Для  этого я должен спуститься вниз: как делаешь ты каждый
вечер, окунаясь в море и неся свет свой на другую сторону мира,
ты, богатейшее светило!
     Я должен, подобно тебе,  закатиться,  как  называют
это люди, к которым хочу я спуститься.
     Так  благослови  же  меня,  ты, спокойное око, без зависти
взирающее даже на чрезмерно большое счастье!
     Благослови чашу, готовую пролиться, чтобы золотистая влага
текла из нее и несла всюду отблеск твоей отрады!
     Взгляни, эта чаша хочет опять стать пустою,  и  Заратустра
хочет опять стать человеком".
     -- Так начался закат Заратустры.

2

     Заратустра  спустился один с горы, и никто не повстречался
ему. Но когда вошел он в лес,  перед  ним  неожиданно  предстал
старец,   покинувший  свою  священную  хижину,  чтобы  поискать
кореньев в лесу. И так говорил старец Заратустре:
     "Мне не чужд  этот  странник:  несколько  лет  тому  назад
проходил он здесь. Заратустрой назывался он; но он изменился.
     Тогда  нес  ты свой прах на гору; неужели теперь хочешь ты
нести  свой  огонь  в  долины?  Неужели  не  боишься  ты   кары
поджигателю?
     Да,  я узнаю Заратустру. Чист взор его, и на устах его нет
отвращения. Не потому ли и идет он, точно танцует?
     Заратустра   преобразился,   ребенком   стал   Заратустра,
Заратустра проснулся: чего же хочешь ты среди спящих?
     Как  на  море,  жил  ты в одиночестве, и море носило тебя.
Увы! ты хочешь выйти на сушу? Ты хочешь снова сам таскать  свое
тело?"
     Заратустра отвечал: "Я люблю людей".
     "Разве  не  потому,  -- сказал святой, -- ушел и я в лес и
пустыню? Разве не потому, что и я слишком любил людей?
     Теперь люблю я Бога: людей не люблю я.  Человек  для  меня
слишком несовершенен. Любовь к человеку убила бы меня".
     Заратустра  отвечал:  "Что говорил я о любви! Я несу людям
дар".
     "Не давай им ничего, -- сказал святой. --  Лучше  сними  с
них  что-нибудь и неси вместе с ними -- это будет для них всего
лучше, если только это лучше и для тебя!
     И если ты хочешь им дать, дай им не больше милостыни и еще
заставь их просить ее у тебя!"
     "Нет, -- отвечал Заратустра, -- я не  даю  милостыни.  Для
этого я недостаточно беден".
     Святой стал смеяться над Заратустрой и так говорил: "Тогда
постарайся, чтобы они приняли твои сокровища! Они недоверчивы к
отшельникам и не верят, что мы приходим, чтобы дарить.
     Наши шаги по улицам звучат для них слишком одиноко. И если
они ночью,  в своих кроватях, услышат человека, идущего задолго
до восхода солнца, они спрашивают себя: куда крадется этот вор?
     Не ходи же к людям и оставайся в лесу! Иди лучше к зверям!
Почему не хочешь ты быть, как я, --  медведем  среди  медведей,
птицею среди птиц?"
     "А что делает святой в лесу?" -- спросил Заратустра.
     Святой отвечал: "Я слагаю песни и пою их; и когда я слагаю
песни,  я  смеюсь,  плачу и бормочу себе в бороду: так славлю я
Бога.
     Пением, плачем, смехом и бормотанием славлю я Бога,  моего
Бога. Но скажи, что несешь ты нам в дар?"
     Услышав эти слова, Заратустра поклонился святому и сказал:
"Что мог  бы  я  дать  вам!  Позвольте  мне  скорее уйти, чтобы
чего-нибудь я не взял у вас!" -- Так  разошлись  они  в  разные
стороны, старец и человек, и каждый смеялся, как смеются дети.
     Но  когда Заратустра остался один, говорил он так в сердце
своем: "Возможно ли это! Этот святой старец в своем лесу еще не
слыхал о том, что Бог мертв".

3

     Придя в ближайший город,  лежавший  за  лесом,  Заратустра
нашел  там  множество народа, собравшегося на базарной площади:
ибо ему обещано было зрелище -- плясун на канате. И  Заратустра
говорил так к народу:
     Я  учу вас о сверхчеловеке. Человек есть нечто, что
должно превзойти. Что сделали вы, чтобы превзойти его?
     Все существа до сих пор создавали что-нибудь выше себя;  а
вы  хотите быть отливом этой великой волны и скорее вернуться к
состоянию зверя, чем превзойти человека?
     Что такое обезьяна в  отношении  человека?  Посмешище  или
мучительный  позор.  И  тем  же  самым  должен быть человек для
сверхчеловека: посмешищем или мучительным позором.
     Вы совершили путь от червя к человеку, но многое в вас еще
осталось от червя, Некогда были вы обезьяной, и даже теперь еще
человек больше обезьяны, чем иная из обезьян.
     Даже мудрейший среди  вас  есть  только  разлад  и  помесь
растения  и  призрака.  Но разве я велю вам стать призраком или
растением?
     Смотрите, я учу вас о сверхчеловеке!
     Сверхчеловек -- смысл земли. Пусть же ваша  воля  говорит:
да будет сверхчеловек смыслом земли!
     Я заклинаю вас, братья мои, оставайтесь верны земле
и не верьте  тем,  кто  говорит  вам  о надземных надеждах! Они
отравители, все равно, знают ли они это или нет.
     Они презирают жизнь, эти умирающие и сами себя отравившие,
от которых устала земля: пусть же исчезнут они!
     Прежде хула на Бога была величайшей хулой; но Бог умер,  и
вместе  с  ним  умерли  и  эти хулители. Теперь хулить землю --
самое  ужасное  преступление,  так  же   как   чтить   сущность
непостижимого выше, чем смысл земли!
     Некогда  смотрела  душа  на  тело с презрением: и тогда не
было ничего выше, чем это презрение, -- она хотела видеть  тело
тощим, отвратительным и голодным. Так думала она бежать от тела
и от земли.
     О,   эта  душа  сама  была  еще  тощей,  отвратительной  и
голодной; и жестокость была вожделением этой души!
     Но и теперь еще, братья мои, скажите мне: что говорит ваше
тело о вашей душе? Разве ваша душа не есть бедность и  грязь  и
жалкое довольство собою?
     Поистине,  человек  -- это грязный поток. Надо быть морем,
чтобы принять в себя грязный поток и не сделаться нечистым.
     Смотрите, я учу вас о сверхчеловеке: он -- это  море,  где
может потонуть ваше великое презрение.
     В чем то самое высокое, что можете вы пережить? Это -- час
великого  презрения. Час, когда ваше счастье становится для вас
отвратительным, так же как ваш разум и ваша добродетель.
     Час, когда  вы  говорите:  "В  чем  мое  счастье!  Оно  --
бедность  и грязь и жалкое довольство собою. Мое счастье должно
бы было оправдывать само существование!"
     Час, когда вы говорите: "В чем мой разум! Добивается ли он
знания, как лев своей пищи? Он -- бедность  и  грязь  и  жалкое
довольство собою!"
     Час, когда вы говорите: "В чем моя добродетель! Она еще не
заставила  меня  безумствовать. Как устал я от добра моего и от
зла моего! Все это бедность и грязь и жалкое довольство собою!"
     Час, когда вы говорите: "В чем моя  справедливость!  Я  не
вижу,  чтобы  был  я  пламенем  и  углем. А справедливый -- это
пламень и уголь!"
     Час, когда вы говорите: "В чем моя жалость! Разве  жалость
--  не крест, к которому пригвождается каждый, кто любит людей?
Но моя жалость не есть распятие".
     Говорили ли вы уже так? Восклицали ли вы уже так? Ах, если
бы я уже слышал вас так восклицающими!
     Не  ваш  грех  --  ваше  самодовольство  вопиет  к   небу;
ничтожество ваших грехов вопиет к небу!
     Но  где  же та молния, что лизнет вас своим языком? Где то
безумие, что надо бы привить вам?
     Смотрите, я учу вас о сверхчеловеке: он -- эта молния,  он
-- это безумие! --
     Пока  Заратустра так говорил, кто-то крикнул из толпы: "Мы
слышали уже довольно о  канатном  плясуне;  пусть  нам  покажут
его!"  И  весь народ начал смеяться над Заратустрой. А канатный
плясун, подумав, что эти слова относятся к  нему,  принялся  за
свое дело.

4

     Заратустра  же  глядел  на народ и удивлялся. Потом он так
говорил:
     Человек  --  это  канат,  натянутый   между   животным   и
сверхчеловеком, -- канат над пропастью.
     Опасно  прохождение,  опасно  быть  в  пути,  опасен взор,
обращенный назад, опасны страх и остановка.
     В человеке важно то, что он мост, а не  цель:  в  человеке
можно любить только то, что он переход и гибель.
     Я люблю тех, кто не умеет жить иначе, как чтобы погибнуть,
ибо идут они по мосту.
     Я  люблю великих ненавистников, ибо они великие почитатели
и стрелы тоски по другому берегу.
     Я люблю тех, кто не  ищет  за  звездами  основания,  чтобы
погибнуть  и  сделаться  жертвою  --  а  приносит себя в жертву
земле, чтобы земля некогда стала землею сверхчеловека.
     Я люблю того, кто живет для познания и кто хочет познавать
для того, чтобы когда-нибудь жил сверхчеловек. Ибо так хочет он
своей гибели.
     Я люблю того, кто трудится и изобретает,  чтобы  построить
жилище  для  сверхчеловека  и  приготовить к приходу его землю,
животных и растения: ибо так хочет он своей гибели.
     Я люблю того, кто любит свою добродетель: ибо  добродетель
есть воля к гибели и стрела тоски.
     Я  люблю  того,  кто не бережет для себя ни капли духа, но
хочет всецело быть духом своей добродетели:  ибо  так,  подобно
духу, проходит он по мосту.
     Я  люблю  того,  кто  из  своей  добродетели  делает  свое
тяготение  и  свою  напасть:  ибо  так  хочет  он  ради   своей
добродетели еще жить и не жить более.
     Я   люблю   того,   кто   не  хочет  иметь  слишком  много
добродетелей. Одна добродетель  есть  больше  добродетель,  чем
две,  ибо она в большей мере есть тот узел, на котором держится
напасть.
     Я  люблю  того,  чья  душа  расточается,  кто   не   хочет
благодарности  и  не  воздает  ее:  ибо он постоянно дарит и не
хочет беречь себя.
     Я люблю того, кто стыдится, когда игральная кость выпадает
ему на   счастье,   и   кто   тогда   спрашивает:   неужели   я
игрок-обманщик? -- ибо он хочет гибели.
     Я  люблю того, кто бросает золотые слова впереди своих дел
и исполняет всегда еще больше, чем обещает: ибо он хочет  своей
гибели.
     Я  люблю  того, кто оправдывает людей будущего и искупляет
людей прошлого: ибо он хочет гибели от людей настоящего.
     Я люблю того, кто карает своего Бога,  так  как  он  любит
своего Бога: ибо он должен погибнуть от гнева своего Бога.
     Я  люблю  того,  чья душа глубока даже в ранах и кто может
погибнуть при малейшем испытании: так охотно идет он по мосту.
     Я люблю того, чья душа переполнена, так  что  он  забывает
самого  себя,  и  все вещи содержатся в нем: так становятся все
вещи его гибелью.
     Я люблю того, кто свободен духом и свободен  сердцем:  так
голова  его  есть только утроба сердца его, а сердце его влечет
его к гибели.
     Я люблю всех тех, кто являются тяжелыми каплями, падающими
одна за другой из темной тучи, нависшей над  человеком:  молния
приближается, возвещают они и гибнут, как провозвестники.
     Смотрите,  я провозвестник молнии и тяжелая капля из тучи;
но эта молния называется сверхчеловек.

5

     Произнесши эти слова, Заратустра снова посмотрел на  народ
и  умолк.  "Вот  стоят  они,  говорил он в сердце своем, -- вот
смеются они: они не понимают меня, мои речи не для этих ушей.
     Неужели нужно сперва разодрать им уши, чтобы научились они
слушать глазами?  Неужели  надо  греметь,  как  литавры  и  как
проповедники покаяния? Или верят они только заикающемуся?
     У  них  есть  нечто, чем гордятся они. Но как называют они
то, что делает их гордыми?  Они  называют  это  культурою,  она
отличает их от козопасов.
     Поэтому  не  любят  они  слышать о себе слово "презрение".
Буду же говорить я к их гордости.
     Буду же говорить я им о самом презренном существе, а это и
есть последний человек".
     И так говорил Заратустра к народу:
     Настало время, чтобы  человек  поставил  себе  цель  свою.
Настало  время,  чтобы  человек  посадил  росток высшей надежды
своей.
     Его почва еще достаточно богата для этого.  Но  эта  почва
будет  когда-нибудь  бедной  и  бесплодной,  и  ни одно высокое
дерево не будет больше расти на ней.
     Горе! Приближается время, когда человек  не  пустит  более
стрелы  тоски  своей  выше человека и тетива лука его разучится
дрожать!
     Я говорю вам: нужно носить в себе еще хаос, чтобы  быть  в
состоянии родить танцующую звезду. Я говорю вам: в вас есть еще
хаос.
     Горе!  Приближается  время,  когда человек не родит больше
звезды. Горе! Приближается время самого  презренного  человека,
который уже не может презирать самого себя.
     Смотрите! Я показываю вам последнего человека.
     "Что  такое  любовь?  Что такое творение? Устремление? Что
такое звезда?" -- так вопрошает последний человек и моргает.
     Земля стала маленькой, и по ней прыгает последний человек,
делающий все маленьким. Его род неистребим, как земляная блоха;
последний человек живет дольше всех.
     "Счастье найдено  нами",  --  говорят  последние  люди,  и
моргают.
     Они  покинули  страны,  где  было  холодно  жить:  ибо  им
необходимо тепло. Также любят они соседа и жмутся к  нему:  ибо
им необходимо тепло.
     Захворать  или  быть  недоверчивым считается у них грехом:
ибо ходят они осмотрительно. Одни  безумцы  еще  спотыкаются  о
камни или о людей!
     От  времени  до времени немного яду: это вызывает приятные
сны. А в конце побольше яду, чтобы приятно умереть.
     Они  еще  трудятся,  ибо  труд  --  развлечение.  Но   они
заботятся, чтобы развлечение не утомляло их.
     Не  будет более ни бедных, ни богатых: то и другое слишком
хлопотно. И кто захотел бы еще управлять? И  кто  повиноваться?
То и другое слишком хлопотно.
     Нет пастуха, одно лишь стадо! Каждый желает равенства, все
равны:  кто чувствует иначе, тот добровольно идет в сумасшедший
дом.
     "Прежде весь мир был сумасшедший", -- говорят самые  умные
из них, и моргают.
     Все умны и знают все, что было; так что можно смеяться без
конца.  Они  еще  ссорятся,  но  скоро  мирятся  --  иначе  это
расстраивало бы желудок.
     У  них  есть  свое   удовольствьице   для   дня   и   свое
удовольствьице для ночи; но здоровье -- выше всего.
     "Счастье  найдено  нами",  --  говорят  последние  люди, и
моргают.
     Здесь окончилась первая речь Заратустры, называемая  также
"Предисловием",  ибо  на этом месте его прервали крик и радость
толпы. "Дай нам этого последнего человека, о Заратустра, -- так
восклицали они, -- сделай нас похожими на этих последних людей!
И мы подарим тебе сверхчеловека!" И все  радовались  и  щелкали
языком. Но Заратустра стал печален и сказал в сердце своем:
     "Они не понимают меня: мои речи не для этих ушей.
     Очевидно,  я  слишком  долго  жил  на  горе, слишком часто
слушал ручьи и деревья: теперь я говорю им, как козопасам.
     Непреклонна  душа  моя  и   светла,   как   горы   в   час
дополуденный.  Но  они  думают, что холоден я и что говорю я со
смехом ужасные шутки.
     И вот они смотрят на меня и смеются, и,  смеясь,  они  еще
ненавидят меня. Лед в смехе их".

6

     Но  тут  случилось  нечто,  что сделало уста всех немыми и
взор неподвижным. Ибо тем временем канатный плясун  начал  свое
дело:   он   вышел  из  маленькой  двери  и  пошел  по  канату,
протянутому  между  двумя  башнями  и  висевшему  над  базарной
площадью  и  народом.  Когда  он находился посреди своего пути,
маленькая дверь вторично отворилась, и детина,  пестро  одетый,
как  скоморох,  выскочил из нее и быстрыми шагами пошел во след
первому. "Вперед,  хромоногий,  --  кричал  он  своим  страшным
голосом,  -- вперед, ленивая скотина, контрабандист, набеленная
рожа! Смотри, чтобы я  не  пощекотал  тебя  своею  пяткою!  Что
делаешь  ты  здесь  между башнями? Ты вышел из башни; туда бы и
следовало запереть тебя,  ты  загораживаешь  дорогу  тому,  кто
лучше  тебя!" -- И с каждым словом он все приближался к нему --
и, когда был уже на расстоянии  одного  только  шага  от  него,
случилось  нечто  ужасное,  что сделало уста всех немыми и взор
неподвижным: он испустил дьявольский крик и прыгнул через того,
кто загородил ему дорогу. Но этот,  увидев,  что  его  соперник
побеждает  его,  потерял  голову и канат; он бросил свой шест и
сам еще быстрее, чем шест, полетел вниз, как какой-то вихрь  из
рук  и  ног.  Базарная  площадь и народ походили на море, когда
проносится буря:  все  в  смятении  бежало  в  разные  стороны,
большею частью там, где должно было упасть тело.
     Но Заратустра оставался на месте, и прямо возле него упало
тело,  изодранное и разбитое, но еще не мертвое. Немного спустя
к  раненому  вернулось  сознание,  и  он   увидел   Заратустру,
стоявшего возле него на коленях. "Что ты тут делаешь? -- сказал
он  наконец.  --  Я  давно  знал,  что черт подставит мне ногу.
Теперь он тащит меня в преисподнюю; не хочешь  ли  ты  помешать
ему?"
     "Клянусь  честью,  друг,  --  отвечал  Заратустра,  --  не
существует  ничего,  о  чем  ты  говоришь:  нет  ни  черта,  ни
преисподней.  Твоя  душа  умрет  еще  скорее, чем твое тело: не
бойся же ничего!"
     Человек посмотрел на него с недоверием. "Если ты  говоришь
правду,  -- сказал он, -- то, теряя жизнь, я ничего не теряю. Я
немного больше животного, которого ударами и впроголодь научили
плясать".
     "Не совсем так, -- сказал Заратустра, -- ты  из  опасности
сделал  себе  ремесло,  а  за  это  нельзя презирать. Теперь ты
гибнешь от своего ремесла; за это я хочу похоронить тебя своими
руками".
     На эти слова Заратустры умирающий ничего  не  ответил;  он
только  пошевелил  рукою,  как  бы  ища,  в благодарность, руки
Заратустры. --

7

     Тем временем наступил вечер, и базарная  площадь  скрылась
во  мраке; тогда рассеялся и народ, ибо устают даже любопытство
и страх. Но Заратустра продолжал сидеть на земле возле мертвого
и был погружен в свои мысли: так забыл он  о  времени.  Наконец
наступила  ночь,  и  холодный  ветер  подул на одинокого. Тогда
поднялся Заратустра и сказал в сердце своем:
     "Поистине, прекрасный улов был сегодня у Заратустры. Он не
поймал человека, зато труп поймал он.
     Жутко человеческое существование и к тому же всегда лишено
смысла: скоморох может стать уделом его.
     Я хочу учить  людей  смыслу  их  бытия:  этот  смысл  есть
сверхчеловек, молния из темной тучи, называемой человеком.
     Но  я  еще далек от них, и моя мысль не говорит их мыслям.
Для людей я еще середина между безумцем и трупом.
     Темна  ночь,  темны  пути  Заратустры.   Идем,   холодный,
недвижный товарищ! Я несу тебя туда, где я похороню тебя своими
руками".

8

     Сказав  это  в  сердце своем, Заратустра взял труп себе на
спину и пустился в путь. Но не успел он пройти и ста шагов, как
человек подкрался к нему  и  стал  шептать  ему  на  ухо  --  и
гляди-ка,  тот,  кто  говорил,  был скоморох с башни. "Уходи из
этого города, о Заратустра, -- говорил он,  --  слишком  многие
ненавидят  тебя здесь. Ненавидят тебя добрые и праведные, и они
зовут  тебя  своим  врагом  и  ненавистником;  ненавидят   тебя
правоверные,  и они зовут тебя опасным для толпы. Счастье твое,
что смеялись над тобою: и поистине, ты говорил,  как  скоморох.
Счастье  твое, что ты пристал к мертвой собаке; унизившись так,
ты спас себя на сегодня. Но уходи прочь из этого города --  или
завтра я перепрыгну через тебя, живой через мертвого". И сказав
это,  человек исчез; а Заратустра продолжал свой путь по темным
улицам.
     У ворот города повстречались ему могильщики;  они  факелом
посветили  ему в лицо, узнали Заратустру и много издевались над
ним:  "Заратустра  уносит  с  собой  мертвую   собаку:   браво,
Заратустра  обратился в могильщика! Ибо наши руки слишком чисты
для этой поживы. Не хочет ли Заратустра  украсть  у  черта  его
кусок?  Ну,  так  и  быть! Желаем хорошо поужинать! Если только
черт не более ловкий вор, чем  Заратустра!  --  Он  украдет  их
обоих,  он  сожрет их обоих!" И они смеялись и шушукались между
собой.
     Заратустра не сказал на это ни слова и шел своей  дорогой.
Он  шел  два  часа  по  лесам  и  болотам  и очень часто слышал
голодный  вой  волков;  наконец  и  на  него  напал  голод.  Он
остановился перед уединенным домом, в котором горел свет.
     "Голод   нападает   на  меня,  как  разбойник,  --  сказал
Заратустра. -- В лесах и болотах нападает на меня голод мой и в
глубокую ночь.
     Удивительные капризы у моего голода. Часто наступает он  у
меня  только  после обеда, и сегодня целый день я не чувствовал
его; где же замешкался он?"
     И с этими слонами  Заратустра  постучался  в  дверь  дома.
Появился  старик;  он  нес фонарь и спросил: "Кто идет ко мне и
нарушает мой скверный сон?"
     "Живой и мертвый, --  отвечал  Заратустра.  --  Дайте  мне
поесть  и  попить;  днем  я  забыл  об  этом.  Тот,  кто кормит
голодного,  насыщает  свою  собственную   душу:   так   говорит
мудрость".
     Старик  ушел,  но  тотчас  вернулся и предложил Заратустре
хлеб и вино. "Здесь плохой край для голодающих, сказал  он,  --
поэтому  я  и  живу  здесь.  Зверь  и  человек приходят ко мне,
отшельнику. Но позови же своего товарища поесть  и  попить,  он
устал  еще  больше,  чем  ты".  Заратустра  отвечал: "Мертв мой
товарищ, было бы трудно уговорить его  поесть".  "Это  меня  не
касается,  --  ворча  произнес  старик,  --  кто стучится в мою
дверь, должен принимать то, что я ему предлагаю. Ешьте и будьте
здоровы!" --
     После этого Заратустра шел еще два часа, доверяясь  дороге
и  свету звезд: ибо он был привычный ночной ходок и любил всему
спящему смотреть в лицо. Но  когда  стало  светать,  Заратустра
очутился  в  глубоком  лесу, и дальше уже не было видно дороги.
Тогда он положил мертвого в дупло дерева на высоте своей головы
-- ибо он хотел защитить его от волков -- и сам лег  на  землю,
на  мох.  И  тотчас  уснул он, усталый телом, но с непреклонной
душою.

9

     Долго спал Заратустра, и не только утренняя заря, но и час
дополуденный прошли по лицу его. Но наконец он открыл глаза:  с
удивлением  посмотрел  Заратустра на лес и тишину, с удивлением
заглянул он внутрь самого себя. Потом он быстро  поднялся,  как
мореплаватель,  завидевший внезапно землю, и возликовал: ибо он
увидел новую истину. И так говорил он тогда в сердце своем:
     "Свет низошел на меня: мне нужны спутники, и притом живые,
-- не мертвые спутники и не трупы, которых ношу я с собою, куда
я хочу.
     Мне нужны живые спутники, которые следуют за мною,  потому
что хотят следовать сами за собой -- и туда, куда я хочу.
     Свет   низошел  на  меня:  не  к  народу  должен  говорить
Заратустра, а к спутникам! Заратустра не должен быть пастухом и
собакою стада!
     Сманить многих из стада -- для этого пришел я.  Негодовать
будет  на  меня  народ  и  стадо:  разбойником хочет называться
Заратустра у пастухов.
     У пастухов, говорю я,  но  они  называют  себя  добрыми  и
праведными.   У  пастухов,  говорю  я,  но  они  называют  себя
правоверными.
     Посмотри на добрых и праведных! Кого ненавидят они  больше
всего?  Того, кто разбивает их скрижали ценностей, разрушителя,
преступника -- но это и есть созидающий.
     Посмотри на правоверных! Кого ненавидят они больше  всего?
Того,   кто   разбивает  их  скрижали  ценностей,  разрушителя,
преступника -- но это и есть созидающий.
     Спутников ищет созидающий, а не трупов, а также не стад  и
не  верующих.  Созидающих так же, как он, ищет созидающий, тех,
кто пишут новые ценности на новых скрижалях.
     Спутников ищет созидающий и  тех,  кто  собирал  бы  жатву
вместе  с  ним:  ибо  все  созрело  у  него  для  жатвы. Но ему
недостает сотни серпов; поэтому он вырывает колосья и негодует.
     Спутников ищет созидающий и тех,  кто  умеет  точить  свои
серпы.  Разрушителями  будут  называться  они  и ненавистниками
добрых и злых. Но они соберут жатву и будут праздновать.
     Созидающих вместе с ним ищет Заратустра, собирающих  жатву
и  празднующих  вместе  с  ним  ищет Заратустра: что стал бы он
созидать со стадами, пастухами и трупами!
     И ты, мой  первый  спутник,  оставайся  с  благом!  Хорошо
схоронил  я  тебя  в  дупле  дерева,  хорошо  спрятал я тебя от
волков.
     Но я расстаюсь с тобою, ибо время прошло. От зари до  зари
осенила меня новая истина.
     Ни  пастухом,  ни  могильщиком  не  должен я быть. Никогда
больше не буду я говорить к народу: последний раз говорил  я  к
мертвому.
     К   созидающим,  к  пожинающим,  к  торжествующим  хочу  я
присоединиться:  радугу  хочу  я  показать  им  и  все  ступени
сверхчеловека.
     Одиноким  буду  я петь свою песню и тем, кто одиночествует
вдвоем; и у кого есть еще уши, чтобы слышать неслыханное,  тому
хочу я обременить его сердце счастьем своим.
     Я  стремлюсь  к  своей  цели,  я  иду своей дорогой; через
медлительных и нерадивых перепрыгну я. Пусть будет моя  поступь
их гибелью!"

10

     Так  говорил Заратустра в сердце своем, а солнце стало уже
на полдень;  тогда  он  вопросительно  взглянул  на  небо:  ибо
услышал над собою резкий крик птицы. И он увидел орла: описывая
широкие  круги,  несся  тот  в воздух, а с ним -- змея, но не в
виде добычи, а как подруга: ибо она обвила своими кольцами  шею
его.
     "Это  мои  звери!"  --  сказал Заратустра и возрадовался в
сердце своем.
     "Самое гордое животное, какое есть под солнцем, и животное
самое  умное,  какое  есть  под  солнцем,  --  они  отправились
разведать.
     Они хотят знать, жив ли еще Заратустра. И поистине, жив ли
я еще?
     Опаснее  оказалось  быть  среди  людей,  чем среди зверей,
опасными путями ходит  Заратустра.  Пусть  же  ведут  меня  мои
звери!"
     Сказав  это,  Заратустра  вспомнил  слова  святого в лесу,
вздохнул и говорил так в сердце своем:
     "Если б я мог стать мудрее! Если  б  я  мог  стать  мудрым
вполне, как змея моя!
     Но  невозможного  хочу  я; попрошу же я свою гордость идти
всегда вместе с моим умом!
     И если когда-нибудь мой ум покинет меня --  ах,  он  любит
улетать!  --  пусть  тогда  моя  гордость  улетит вместе с моим
безумием!" --
     -- Так начался закат Заратустры.

О бледном преступнике

     Вы не хотите убивать, вы, судьи и жертвоприносители,  пока
животное  не  наклонит  головы?  Взгляните,  бледный преступник
склонил голову, из его глаз говорит великое презрение.
     "Мое  Я  есть  нечто,  что  должно  превзойти:  мое
Я  служит для меня великим презрением к человеку" -- так
говорят глаза его.
     То, что он сам осудил себя, было его высшим мгновением; не
допускайте, чтобы тот, кто возвысился, опять опустился  в  свою
пропасть!
     Нет спасения для того, кто так страдает от себя самого, --
кроме быстрой смерти.
     Ваше  убийство, судьи, должно быть жалостью, а не мщением.
И, убивая, блюдите, чтобы сами вы оправдывали жизнь!
     Недостаточно примириться с тем,  кого  вы  убиваете.  Ваша
печаль да будет любовью к сверхчеловеку: так оправдаете вы свою
все еще жизнь!
     "Враг" должны вы говорить, а не "злодей"; "больной" должны
вы говорить,  а не "негодяй"; "сумасшедший" должны вы говорить,
а не "грешник".
     И ты, красный судья, если бы ты громко сказал все, что  ты
совершил уже в мыслях, каждый закричал бы: "Прочь эту скверну и
этого ядовитого червя!"
     Но  одно  --  мысль, другое -- дело, третье -- образ дела.
Между ними не вращается колесо причинности.
     Образ сделал этого бледного человека  бледным.  На  высоте
своего  дела  был он, когда он совершал его; но он не вынес его
образа, когда оно совершилось.
     Всегда смотрел он на себя как на свершителя  одного
свершения.  Безумием  называю  я это: исключение обернулось ему
сущностью его.
     Черта околдовывает курицу; чертовщина, которой он отдался,
околдовывает его бедный разум  --  безумием  после  дела
называю я это.
     Слушайте  вы,  судьи! Другое безумие существует еще -- это
безумие перед делом. Ах, вы вползли недостаточно глубоко
в эту душу!
     Так  говорит  красный  судья:  "но  ради  чего  убил  этот
преступник? Он хотел ограбить".
     Но я говорю вам: душа его хотела крови, а не грабежа -- он
жаждал счастья ножа!
     Но  его  бедный разум не понял этого безумия и убедил его.
"Что толку в крови! -- говорил  он.  --  Не  хочешь  ли  ты  по
крайней мере совершить при этом грабеж? Отмстить?"
     И  он  послушался своего бедного разума: как свинец, легла
на него его речь -- и вот, убивая,  он  ограбил.  Он  не  хотел
стыдиться своего безумия.
     И  теперь  опять свинец его вины лежит на нем, и опять его
бедный разум стал таким затекшим,  таким  расслабленным,  таким
тяжелым.
     Если   бы  только  он  мог  тряхнуть  головою,  его  бремя
скатилось бы вниз; но кто тряхнет эту голову?
     Что  такое  этот  человек?  Куча   болезней,   через   дух
проникающих в мир: там ищут они своей добычи.
     Что  такое  этот человек? Клубок диких змей, которые редко
вместе бывают спокойны, -- и вот они расползаются и ищут добычи
в мире.
     Взгляните на это бедное тело! Что оно  выстрадало  и  чего
страстно  желало,  вот  что  пыталась объяснить себе эта бедная
душа -- она объясняла это как радость  убийства  и  алчность  к
счастью ножа.
     Кто  теперь  становится  больным,  на  того  нападает зло,
которое теперь считается злом: страдание хочет он причинять тем
самым, что ему причиняет страдание. Но были  другие  времена  и
другое зло и добро.
     Некогда  были  злом  сомнение  и воля к самому себе. Тогда
становился больной еретиком и колдуном: как  еретик  и  колдун,
страдал он и хотел заставить страдать других.
     Но  это  не вмещается в ваши уши: это вредит вашим добрым,
говорите вы мне. Но что мне за дело до ваших добрых!
     Многое в  ваших  добрых  вызывает  во  мне  отвращение,  и
поистине  не  их зло. Я хотел бы, чтобы безумие охватило их, от
которого они бы погибли, как этот бледный преступник!
     Поистине, я хотел бы, чтобы их безумие называлось истиной,
или верностью,  или  справедливостью;  но  у  них   есть   своя
добродетель, чтобы долго жить в жалком довольстве собою.
     Я  --  перила  моста  на  стремительном потоке: держись за
меня, кто может за меня держаться. Но вашим костылем  не  служу
я.
     Так говорил Заратустра.

О чтении и письме

     Из  всего написанного люблю я только то, что пишется своей
кровью. Пиши кровью -- и ты узнаешь, что кровь есть дух.
     Не  легко  понять  чужую  кровь:   я   ненавижу   читающих
бездельников.
     Кто знает читателя, тот ничего не делает для читателя. Еще
одно столетие читателей -- и дух сам будет смердеть.
     То,  что каждый имеет право учиться читать, портит надолго
не только писание, но и мысль.
     Некогда дух  был  Богом,  потом  стал  человеком,  а  ныне
становится он даже чернью.
     Кто  пишет  кровью  и  притчами,  тот  хочет, чтобы его не
читали, а заучивали наизусть.
     В горах кратчайший путь -- с вершины на  вершину;  но  для
этого  надо иметь длинные ноги. Притчи должны быть вершинами: и
те, к кому говорят они, -- большими и рослыми.
     Воздух разреженный и  чистый,  опасность  близкая  и  дух,
полный радостной злобы, -- все это хорошо идет одно к другому.
     Я  хочу, чтобы вокруг меня были кобольды, ибо мужествен я.
Мужество  гонит  призраки,  само  создает  себе  кобольдов   --
мужество хочет смеяться.
     Я  не  чувствую больше вместе с вами: эта туча, что я вижу
под собой, эта чернота и тяжесть, над  которыми  я  смеюсь,  --
такова ваша грозовая туча.
     Вы  смотрите  вверх,  когда  вы  стремитесь подняться. А я
смотрю вниз, ибо я поднялся.
     Кто из вас может одновременно смеяться и быть высоко?
     Кто поднимается на высочайшие горы, тот смеется над всякой
трагедией сцены и жизни.
     Беззаботными,  насмешливыми,  сильными  --  такими   хочет
нас  мудрость:  она  --  женщина  и  любит всегда только
воина.
     Вы говорите мне: "жизнь тяжело нести". Но к чему  была  бы
вам ваша гордость поутру и ваша покорность вечером?
     Жизнь тяжело нести; но не притворяйтесь же такими нежными!
Мы все прекрасные вьючные ослы и ослицы.
     Что  у  нас  общего  с розовой почкой, которая дрожит, ибо
капля росы лежит у нее на теле?
     Правда, мы любим жизнь, но  не  потому,  что  к  жизни,  а
потому, что к любви мы привыкли.
     В любви всегда есть немного безумия. Но и в безумии всегда
есть немного разума.
     И  даже мне, расположенному к жизни, кажется, что мотыльки
и мыльные пузыри и те, кто похож на  них  среди  людей,  больше
всех знают о счастье.
     Зреть,  как порхают они, эти легкие вздорные ломкие бойкие
душеньки -- вот что пьянит Заратустру до песен и слез.
     Я бы  поверил  только  в  такого  Бога,  который  умел  бы
танцевать.
     И  когда  я  увидел  своего демона, я нашел его серьезным,
веским,  глубоким  и  торжественным:  это  был   дух   тяжести,
благодаря ему все вещи падают на землю.
     Убивают не гневом, а смехом. Вставайте, помогите нам убить
дух тяжести!
     Я  научился  ходить;  с  тех пор я позволяю себе бегать. Я
научился летать; с тех пор я не жду толчка, чтобы сдвинуться  с
места.
     Теперь  я  легок,  теперь  я летаю, теперь я вижу себя под
собой, теперь Бог танцует во мне.
     Так говорил Заратустра.

О дереве на горе

     Заратустра заметил, что один юноша  избегает  его.  И  вот
однажды  вечером, когда шел он один по горам, окружавшим город,
названный "Пестрая корова", он встретил этого юношу сидевшим на
земле,  у  дерева,  и  смотревшим  усталым  взором  в   долину.
Заратустра  дотронулся  до  дерева,  у  которого сидел юноша, и
говорил так:
     "Если б я захотел потрясти это дерево своими руками, я  бы
не смог этого сделать.
     Но  ветер,  невидимый  нами,  терзает  и гнет его, куда он
хочет. Невидимые руки еще больше гнут и терзают нас".
     Тогда  юноша  встал  в  смущении  и   сказал:   "Я   слышу
Заратустру, я только что думал о нем". Заратустра отвечал:
     "Чего же ты пугаешься? С человеком происходит то же, что и
с деревом.
     Чем  больше  стремится  он  вверх,  к  свету,  тем  глубже
впиваются корни его в землю, вниз, в  мрак  и  глубину,  --  ко
злу".
     "Да,  ко злу! -- воскликнул юноша. -- Как же возможно, что
ты открыл мою душу?"
     Заратустра засмеялся и сказал: "Есть души, которых никогда
не откроют, разве что сперва выдумают их".
     "Да, ко злу! -- воскликнул юноша еще раз.
     Ты сказал истину, Заратустра. Я  не  верю  больше  в  себя
самого, с тех пор как стремлюсь я вверх, и никто уже не верит в
меня, -- но как же случилось это?
     Я  меняюсь  слишком  быстро:  мое  сегодня опровергает мое
вчера. Я часто перепрыгиваю ступени, когда поднимаюсь, -- этого
не прощает мне ни одна ступень.
     Когда я наверху, я нахожу себя всегда одиноким.  Никто  не
говорит  со  мною,  холод  одиночества заставляет меня дрожать.
Чего же хочу я на высоте?
     Мое презрение и моя тоска растут  одновременно;  чем  выше
поднимаюсь я, тем больше презираю я того, кто поднимается. Чего
же хочет он на высоте?
     Как   стыжусь  я  своего  восхождения  и  спотыкания!  Как
потешаюсь я над  своим  порывистым  дыханием!  Как  ненавижу  я
летающего! Как устал я на высоте!"
     Тут  юноша  умолк.  А  Заратустра  посмотрел  на дерево, у
которого они стояли, и говорил так:
     "Это дерево стоит одиноко  здесь,  на  горе,  оно  выросло
высоко над человеком и животным.
     И если бы оно захотело говорить, не нашлось бы никого, кто
бы мог понять его: так высоко выросло оно.
     Теперь ждет оно и ждет, -- чего же ждет оно? Оно находится
слишком близко к облакам: оно ждет, вероятно, первой молнии?"
     Когда  Заратустра  сказал  это, юноша воскликнул в сильном
волнении: "Да, Заратустра, ты  говоришь  истину.  Своей  гибели
желал  я,  стремясь  в  высоту, и ты та молния, которой я ждал!
Взгляни,  что  я  такое,  с  тех  пор  как  ты  явился  к  нам?
Зависть  к  тебе разрушила меня!" -- Так говорил юноша и
горько плакал. А Заратустра обнял его и увел с собою.
     И когда они вместе прошли немного,  Заратустра  начал  так
говорить;
     --  Разрывается  сердце  мое. Больше, чем твои слова, твой
взор говорит мне об опасности, которой ты подвергаешься.
     Ты еще не свободен, ты  ищешь  еще  свободы.  Бодрствующим
сделало тебя твое искание и лишило тебя сна.
     В свободную высь стремишься ты, звезд жаждет твоя душа. Но
твои дурные инстинкты также жаждут свободы.
     Твои  дикие  псы  хотят  на свободу; они лают от радости в
своем погребе, пока твой дух стремится отворить все темницы.
     По-моему,  ты  еще  заключенный  в  тюрьме,  мечтающий   о
свободе;  ах,  мудрой  становится  душа у таких заключенных, но
также лукавой и дурной.
     Очиститься должен еще освободившийся дух. В нем еще  много
от тюрьмы и от затхлости: чистым должен еще стать его взор.
     Да,  я  знаю  твою  опасность.  Но моей любовью и надеждой
заклинаю я тебя: не бросай своей любви и надежды!
     Ты  еще  чувствуешь  себя   благородным,   и   благородным
чувствуют  тебя  также  и  другие, кто не любит тебя и посылает
вослед тебе злые взгляды. Знай, что у всех поперек дороги стоит
благородный.
     Даже для добрых стоит благородный поперек дороги;  и  даже
когда  они  называют его добрым, этим хотят они устранить его с
дороги.
     Новое  хочет  создать  благородный,   новую   добродетель.
Старого хочет добрый и чтобы старое сохранилось.
     Но  не  в  том  опасность  для благородного, что он станет
добрым, а в том, что он  станет  наглым,  будет  насмешником  и
разрушителем.
     Ax,  я знал благородных, потерявших свою высшую надежду. И
теперь клеветали они на все высшие надежды.
     Теперь жили они, наглые, среди мимолетных удовольствий,  и
едва ли цели их простирались дальше дня.
     "Дух  --  тоже  сладострастие"  -- так говорили они. Тогда
разбились крылья у духа их: теперь ползает он всюду  и  грязнит
все, что гложет.
     Некогда   мечтали   они   стать   героями  --  теперь  они
сластолюбцы. Печаль и страх для них герой.
     Но моей любовью и надеждой заклинаю  я  тебя:  не  отметай
героя в своей душе! Храни свято свою высшую надежду! --
     Так говорил Заратустра.

О проповедниках смерти

     Есть  проповедники  смерти; и земля полна теми, кому нужно
проповедовать отвращение к жизни.
     Земля полна лишними, жизнь испорчена чрезмерным множеством
людей. О, если б можно было "вечной жизнью" сманить их из  этой
жизни!
     "Желтые"   или  "черные"  --  так  называют  проповедников
смерти. Но я хочу показать их вам еще и в других красках.
     Вот они ужасные, что носят в себе хищного зверя и не имеют
другого выбора, кроме как вожделение или самоумерщвление. Но  и
вожделение их -- тоже самоумерщвление.
     Они еще не стали людьми, эти ужасные; пусть же проповедуют
они отвращение к жизни и сами уходят!
     Вот  --  чахоточные  душою:  едва  родились  они,  как уже
начинают умирать и жаждут учений усталости и отречения.
     Они охотно желали бы быть мертвыми, и мы  должны  одобрить
их  волю!  Будем  же  остерегаться,  чтобы  не  воскресить этих
мертвых и не повредить эти живые гробы!
     Повстречается ли им  больной,  или  старик,  или  труп,  и
тотчас говорят они: "жизнь опровергнута!"
     Но  только  они  опровергнуты  и  их глаза, видящие только
одно лицо в существовании.
     Погруженные  в  глубокое  уныние  и  алчные  до  маленьких
случайностей, приносящих смерть, -- так ждут они, стиснув зубы.
     Или  же: они хватаются за сласти и смеются при этом своему
ребячеству; они висят на жизни, как на  соломинке,  и  смеются,
что они еще висят на соломинке.
     Их  мудрость  гласит: "Глупец тот, кто остается жить, и мы
настолько же глупы. Это и есть самое глупое в жизни!" --
     "Жизнь есть только страдание" -- так говорят другие  и  не
лгут;   так   постарайтесь   же,   чтобы  перестать  вам
существовать!  Так  постарайтесь  же,  чтобы  кончилась  жизнь,
которая есть только страдание!
     И  да  гласит  правило вашей добродетели: "ты должен убить
самого себя! Ты должен сам себя украсть у себя!" --
     "Сладострастие есть  грех  --  так  говорят  проповедующие
смерть, -- дайте нам идти стороною и не рожать детей!"
     "Трудно  рожать,  -- говорят другие, -- к чему еще рожать?
Рождаются лишь несчастные!" И они также проповедники смерти.
     "Нам нужна жалость, -- так говорят  третьи.  --  Возьмите,
что есть у меня! Возьмите меня самого! Тем меньше я буду связан
с жизнью!"
     Если  б  они  были совсем сострадательные, они отбили бы у
своих ближних охоту к жизни. Быть злым -- было бы  их  истинной
добротою.
     Но  они  хотят  освободиться от жизни; что им за дело, что
они еще крепче связывают других своими цепями и даяниями!
     И  даже  вы,  для  которых  жизнь  есть  суровый  труд   и
беспокойство,  --  разве  вы не очень утомлены жизнью? Разве вы
еще не созрели для проповеди смерти?
     Все вы, для которых дорог  суровый  труд  и  все  быстрое,
новое,   неизвестное,   --   вы  чувствуете  себя  дурно;  ваша
деятельность есть бегство и желание забыть самих себя.
     Если бы вы больше верили в жизнь, вы бы меньше  отдавались
мгновению.  Но чтобы ждать, в вас нет достаточно содержания, --
и даже чтобы лениться!
     Всюду раздается голос тех, кто проповедует смерть; и земля
полна теми, кому нужно проповедовать смерть.
     Или "вечную жизнь" -- мне все равно, -- если только они не
замедлят отправиться туда!
     Так говорил Заратустра.

О войне и воинах

     Мы не хотим пощады от наших лучших врагов, а также от тех,
кого мы любим до глубины души. Позвольте  же  мне  сказать  вам
правду!
     Братья мои по войне! Я люблю вас до глубины души; теперь и
прежде я был вашим равным. И я также ваш лучший враг. Позвольте
же мне сказать вам правду!
     Я   знаю   о   ненависти   и  зависти  вашего  сердца.  Вы
недостаточно велики, чтобы не знать ненависти  и  зависти.  Так
будьте же настолько велики, чтобы не стыдиться себя самих!
     И  если вы не можете быть подвижниками познания, то будьте
по крайней мере его  ратниками.  Они  спутники  и  предвестники
этого подвижничества.
     Я  вижу  множество  солдат:  как  хотел  бы я видеть много
воинов! "Мундиром" называется то, что они носят;  да  не  будет
мундиром то, что скрывают они под ним!
     Будьте такими, чей взор всегда ищет врага -- своего
врага.  И  у  некоторых  из  вас  сквозит  ненависть  с первого
взгляда.
     Своего врага ищите вы, свою войну ведите вы, войну за свои
мысли! И если ваша мысль не  устоит,  все-таки  ваша  честность
должна и над этим праздновать победу!
     Любите  мир как средство к новым войнам. И притом короткий
мир -- больше, чем долгий.
     Я призываю вас не к работе, а к борьбе. Я призываю вас  не
к  миру,  а  к  победе.  Да  будет  труд  ваш борьбой и мир ваш
победою!
     Можно молчать и сидеть смирно, только когда есть стрелы  и
лук; иначе болтают и бранятся. Да будет ваш мир победою!
     Вы  говорите,  что  благая  цель освящает даже войну? Я же
говорю вам, что благо войны освящает всякую цель.
     Война и мужество совершили больше великих дел, чем  любовь
к  ближнему.  Не  ваша жалость, а ваша храбрость спасала доселе
несчастных.
     Что  хорошо?  спрашиваете   вы.   Хорошо   быть   храбрым.
Предоставьте  маленьким  девочкам говорить: "быть добрым -- вот
что мило и в то же время трогательно".
     Вас называют бессердечными -- но ваше сердце  неподдельно,
и  я  люблю стыдливость вашей сердечности. Вы стыдитесь прилива
ваших чувств, а другие стыдятся их отлива.
     Вы безобразны?  Ну,  что  ж,  братья  мои!  Окутайте  себя
возвышенным, этой мантией безобразного!
     И  когда  ваша  душа  становится  большой,  она становится
высокомерной; и в вашей возвышенности есть злоба. Я знаю вас.
     В злобе встречается высокомерный  со  слабым.  Но  они  не
понимают друг друга. Я знаю вас.
     Враги  у  вас  должны  быть  только  такие,  которых бы вы
ненавидели, а не такие, чтобы  их  презирать.  Надо,  чтобы  вы
гордились  своим  врагом:  тогда  успехи  вашего  врага будут и
вашими успехами.
     Восстание -- это доблесть раба. Вашей доблестью  да  будет
повиновение! Само приказание ваше да будет повиновением!
     Для  хорошего  воина  "ты  должен" звучит приятнее, чем "я
хочу". И все, что вы любите, вы должны сперва приказать себе.
     Ваша любовь к  жизни  да  будет  любовью  к  вашей  высшей
надежде  --  а  этой высшей надеждой пусть будет высшая мысль о
жизни!
     Но ваша высшая мысль должна быть вам приказана мною  --  и
она гласит: человек есть нечто, что должно превзойти.
     Итак,  живите своей жизнью повиновения и войны! Что пользы
в долгой жизни! Какой воин хочет, чтобы щадили его!
     Я не щажу вас, я люблю вас всем сердцем, братья по  войне!
--
     Так говорил Заратустра.

О любви к ближнему

     Вы жметесь к ближнему, и для этого есть у  вас  прекрасные
слова. Но я говорю вам: ваша любовь к ближнему есть ваша дурная
любовь к самим себе.
     Вы  бежите  к  ближнему от самих себя и хотели бы из этого
сделать   себе   добродетель;   но   я   насквозь   вижу   ваше
"бескорыстие".
     Ты   старше,   чем   Я;  Ты  признано
священным,  но  еще  не  Я:  оттого  жмется  человек   к
ближнему.
     Разве  я  советую  вам любовь к ближнему? Скорее я советую
вам бежать от ближнего и любить дальнего!
     Выше любви к ближнему стоит любовь к дальнему и  будущему;
выше  еще,  чем  любовь  к  человеку, ставлю я любовь к вещам и
призракам.
     Этот призрак, витающий перед тобою, брат  мой,  прекраснее
тебя;  почему  же не отдаешь ты ему свою плоть и свои кости? Но
ты страшишься и бежишь к своему ближнему.
     Вы не выносите самих себя и недостаточно  себя  любите;  и
вот  вы  хотели  бы  соблазнить ближнего на любовь и позолотить
себя его заблуждением.
     Я хотел бы, чтобы все ближние и соседи их  стали  для  вас
невыносимы;  тогда  вы  должны  бы  были  из самих себя создать
своего друга с переполненным сердцем его.
     Вы приглашаете свидетеля, когда  хотите  хвалить  себя;  и
когда  вы  склонили  его  хорошо  думать  о вас, сами вы хорошо
думаете о себе.
     Лжет не только тот, кто говорит вопреки своему знанию,  но
еще больше тот, кто говорит вопреки своему незнанию. Именно так
говорите  вы  о себе при общении с другими и обманываете соседа
насчет себя.
     Так говорит глупец: "Общение  с  людьми  портит  характер,
особенно когда нет его".
     Один идет к ближнему, потому что он ищет себя, а другой --
потому  что  он  хотел  бы  потерять себя. Ваша дурная любовь к
самим себе делает для вас из одиночества тюрьму.
     Дальние оплачивают вашу  любовь  к  ближнему;  и  если  вы
соберетесь впятером, шестой должен всегда умереть.
     Я  не  люблю  ваших  празднеств;  слишком  много  лицедеев
находил я там, и даже зрители вели себя часто как лицедеи.
     Не о ближнем учу я вас, но о друге. Пусть друг  будет  для
вас праздником земли и предчувствием сверхчеловека.
     Я  учу  вас  о  друге  и переполненном сердце его. Но надо
уметь быть губкою,  если  хочешь  быть  любимым  переполненными
сердцами.
     Я  учу  вас  о друге, в котором мир предстоит завершенным,
как чаша добра, -- о созидающем друге, всегда готовом  подарить
завершенный мир.
     И  как мир развернулся для него, так опять он свертывается
вместе  с  ним,  подобно  становлению  добра  и  зла,   подобно
становлению цели из случая.
     Будущее  и  самое  дальнее  пусть  будет  причиною  твоего
сегодня: в своем друге ты должен любить сверхчеловека как  свою
причину.
     Братья  мои,  не  любовь  к  ближнему  советую  я вам -- я
советую вам любовь к дальнему.
     Так говорил Заратустра.

О пути созидающего

     Ты хочешь, брат мой, идти в уединение?  Ты  хочешь  искать
дороги к самому себе? Помедли еще немного и выслушай меня.
     "Кто ищет, легко сам теряется. Всякое уединение есть грех"
-- так говорит стадо. И ты долго принадлежал к стаду.
     Голос  стада  будет  звучать  еще  и  в  тебе!  И когда ты
скажешь: "у меня уже не одна совесть  с  вами",  --  это
будет жалобой и страданием.
     Смотри,  само  это  страдание  породила  еще единая
совесть: и последнее мерцание этой совести горит еще  на  твоей
печали.
     Но  ты  хочешь следовать голосу своей печали, который есть
путь к самому себе? Покажи же мне на  это  свое  право  и  свою
силу!
     Являешь  ли  ты  собой новую силу и новое право? Начальное
движение? Самокатящееся колесо? Можешь ли ты  заставить  звезды
вращаться вокруг себя?
     Ах,  так  много  вожделеющих  о  высоте!  Так много видишь
судорог честолюбия! Докажи мне, что ты не из вожделеющих  и  не
из честолюбцев!
     Ах,  как  много  есть  великих мыслей, от которых проку не
более, чем от воздуходувки: они надувают  и  делают  еще  более
пустым.
     Свободным  называешь  ты  себя?  Твою господствующую мысль
хочу я слышать, а не то, что ты сбросил ярмо с себя.
     Из тех ли ты, что имеют право сбросить ярмо с себя?
Таких не мало, которые потеряли свою последнюю ценность,  когда
освободились от рабства.
     Свободный от чего? Какое дело до этого Заратустре! Но твой
ясный взор должен поведать мне: свободный для чего?
     Можешь ли ты дать себе свое добро и свое зло и навесить на
себя свою волю, как закон? Можешь ли ты быть сам своим судьею и
мстителем своего закона?
     Ужасно быть лицом к лицу с судьею и мстителем собственного
закона.  Так  бывает  брошена  звезда в пустое пространство и в
ледяное дыхание одиночества.
     Сегодня еще  страдаешь  ты  от  множества,  ты,  одинокий:
сегодня еще есть у тебя все твое мужество и твои надежды.
     Но  когда-нибудь  ты устанешь от одиночества, когда-нибудь
гордость  твоя   согнется   и   твое   мужество   поколеблется.
Когда-нибудь ты воскликнешь: "я одинок!"
     Когда-нибудь  ты  не  увидишь  более  своей высоты, а твое
низменное будет слишком близко к тебе; твое  возвышенное  будет
даже  пугать  тебя,  как  призрак. Когда-нибудь ты воскликнешь:
"Все -- ложь!"
     Есть чувства, которые грозят убить одинокого; если это  им
не  удается,  они  должны  сами умереть! Но способен ли ты быть
убийцею?
     Знаешь ли ты, брат мой,  уже  слово  "презрение"?  И  муку
твоей  справедливости  --  быть  справедливым  к  тем, кто тебя
презирает?
     Ты принуждаешь многих переменить  о  тебе  мнение  --  это
ставят  они  тебе  в  большую  вину. Ты близко подходил к ним и
все-таки прошел мимо -- этого они никогда не простят тебе.
     Ты стал выше их; но чем выше ты подымаешься,  тем  меньшим
кажешься  ты  в  глазах зависти. Но больше всех ненавидят того,
кто летает.
     "Каким образом хотели вы быть  ко  мне  справедливыми!  --
должен ты говорить. -- Я избираю для себя вашу несправедливость
как предназначенный мне удел".
     Несправедливость и грязь бросают они вослед одинокому; но,
брат мой,  если  хочешь  ты быть звездою, ты должен светить им,
несмотря ни на что!
     И остерегайся добрых и праведных! Они любят распинать тех,
кто изобретает для себя свою собственную  добродетель,  --  они
ненавидят одинокого.
     Остерегайся  также святой простоты! Все для нее нечестиво,
что не просто; она любит играть с огнем -- костров.
     И остерегайся также приступов своей любви!  Слишком  скоро
протягивает одинокий руку тому, кто с ним повстречается.
     Иному ты должен подать не руку, а только лапу -- и я хочу,
чтобы у твоей лапы были когти.
     Но  самым  опасным  врагом,  которого ты можешь встретить,
будешь всегда ты сам; ты сам подстерегаешь  себя  в  пещерах  и
лесах.
     Одинокий,  ты  идешь  дорогою к самому себе! И твоя дорога
идет впереди тебя самого и твоих семи дьяволов!
     Ты  будешь  сам  для  себя  и  еретиком,  и  колдуном,   и
прорицателем, и глупцом, и скептиком, и нечестивцем, и злодеем.
     Надо,  чтобы ты сжег себя в своем собственном пламени: как
же мог бы ты обновиться, не сделавшись сперва пеплом!
     Одинокий, ты идешь путем созидающего: Бога хочешь ты  себе
создать из своих семи дьяволов!
     Одинокий, ты идешь путем любящего: самого себя любишь ты и
потому презираешь ты себя, как презирают только любящие.
     Созидать  хочет  любящий,  ибо  он  презирает! Что знает о
любви тот, кто не должен был презирать именно то, что любил он!
     Со своей любовью и своим созиданием иди в свое  уединение,
брат  мой,  и  только  позднее, прихрамывая, последует за тобой
справедливость.
     С моими слезами иди в свое уединение, брат  мой.  Я  люблю
того, кто хочет созидать дальше самого себя и так погибает. --
     Так говорил Заратустра.

О старых и молодых бабенках

     "Отчего крадешься ты так робко в сумерках, о Заратустра? И
что прячешь ты бережно под своим плащом?
     Не  сокровище  ли, подаренное тебе? Или новорожденное дитя
твое? Или теперь ты сам идешь по пути воров, ты, друг злых?" --
     -- Поистине, брат мой! -- отвечал Заратустра.  --  Это  --
сокровище, подаренное мне: это маленькая истина, что несу я.
     Но  она беспокойна, как малое дитя; и если бы я не зажимал
ей рта, она кричала бы во все горло.
     Когда сегодня я шел  один  своею  дорогой,  в  час,  когда
солнце  садится,  мне  повстречалась  старушка и так говорила к
душе моей:
     "О многом уже говорил Заратустра даже  нам,  женщинам,  но
никогда не говорил он нам о женщине".
     И   я   возразил  ей:  "О  женщине  надо  говорить  только
мужчинам".
     "И мне также ты можешь говорить о женщине, -- сказала она,
-- я достаточно стара, чтобы тотчас все позабыть".
     И я внял просьбе старушки и так говорил ей:
     Все в женщине -- загадка,  и  все  в  женщине  имеет  одну
разгадку: она называется беременностью.
     Мужчина для женщины средство; целью бывает всегда ребенок.
Но что же женщина для мужчины?
     Двух  вещей  хочет  настоящий  мужчина:  опасности и игры.
Поэтому хочет он женщины как самой опасной игрушки.
     Мужчина должен быть воспитан для войны, а женщина  --  для
отдохновения воина; все остальное -- глупость.
     Слишком  сладких  плодов  не  любит воин. Поэтому любит он
женщину; в самой сладкой женщине есть еще горькое.
     Лучше мужчины понимает женщина детей,  но  мужчина  больше
ребенок, чем женщина.
     В  настоящем  мужчине  сокрыто дитя, которое хочет играть.
Ну-ка, женщины, найдите дитя в мужчине!
     Пусть женщина  будет  игрушкой,  чистой  и  лучистой,  как
алмаз, сияющей добродетелями еще не существующего мира.
     Пусть луч звезды сияет в вашей любви! Пусть вашей надеждой
будет: "о, если бы мне родить сверхчеловека!"
     Пусть  в вашей любви будет храбрость! Своею любовью должны
вы наступать на того, кто внушает вам страх.
     Пусть в вашей любви будет ваша честь! Вообще женщина  мало
понимает в чести. Но пусть будет ваша честь в том, чтобы всегда
больше любить, чем быть любимой, и никогда не быть второй.
     Пусть  мужчина  боится  женщины,  когда она любит: ибо она
приносит любую жертву и всякая другая вещь  не  имеет  для  нее
цены.
     Пусть  мужчина  боится  женщины,  когда она ненавидит: ибо
мужчина в глубине души только зол, а женщина еще дурна.
     Кого ненавидит  женщина  больше  всего?  --  Так  говорило
железо  магниту:  "я  ненавижу тебя больше всего, потому что ты
притягиваешь, но недостаточно силен, чтобы перетянуть к себе".
     Счастье  мужчины  называется:  я  хочу.  Счастье   женщины
называется: он хочет.
     "Смотри, теперь только стал мир совершенен!" -- так думает
каждая женщина, когда она повинуется от всей любви.
     И  повиноваться  должна  женщина,  и найти глубину к своей
поверхности. Поверхность -- душа женщины,  подвижная,  бурливая
пленка на мелкой воде.
     Но душа мужчины глубока, ее бурный поток шумит в подземных
пещерах; женщина чует его силу, но не понимает ее. --
     Тогда  возразила  мне  старушка:  "Много  любезного сказал
Заратустра, и особенно для тех, кто достаточно молод для этого.
     Странно, Заратустра знает мало женщин, и, однако, он  прав
относительно их. Не потому ли это происходит, что у женщины нет
ничего невозможного?
     А   теперь  в  благодарность  прими  маленькую  истину!  Я
достаточно стара для нее!
     Заверни ее хорошенько и зажми  ей  рот:  иначе  она  будет
кричать во все горло, эта маленькая истина".
     "Дай  мне, женщина, твою маленькую истину!" -- сказал я. И
так говорила старушка:
     "Ты идешь к женщинам? Не забудь плетку!" --
     Так говорил Заратустра.

Об укусе змеи

     Однажды Заратустра заснул под смоковницей, ибо было жарко,
и положил руку на лицо свое. Но приползла змея и укусила его  в
шею,  так что Заратустра вскрикнул от боли. Отняв руку от лица,
он посмотрел  на  змею;  тогда  узнала  она  глаза  Заратустры,
неуклюже  отвернулась  и  хотела  уползти.  "Погоди,  -- сказал
Заратустра, -- я еще не поблагодарил тебя!  Ты  разбудила  меня
кстати,  мой  путь  еще  долог".  "Твой  путь  уже  короток, --
ответила  печально  змея,  --  мой  яд   убивает".   Заратустра
улыбнулся.  "Когда  же дракон умирал от яда змеи? -- сказал он.
-- Но возьми обратно свой яд!  Ты  недостаточно  богата,  чтобы
дарить  мне  его".  Тогда  змея снова обвилась вокруг его шеи и
начала лизать его рану.
     Когда Заратустра однажды рассказал это ученикам своим, они
спросили: "В чем же  мораль  рассказа  твоего,  о  Заратустра?"
Заратустра так отвечал на это:
     --  Разрушителем  морали называют меня добрые и праведные:
мой рассказ неморален.
     Если есть враг у вас, не платите ему за  зло  добром:  ибо
это  пристыдило  бы  его. Напротив, докажите ему, что он сделал
для вас нечто доброе.
     И лучше сердитесь, но не стыдите! И когда проклинают  вас,
мне не нравится, что вы хотите благословить проклинающих. Лучше
прокляните и вы немного!
     И  если  случилась с вами большая несправедливость, скорей
сделайте пять малых несправедливостей! Ужасно  смотреть,  когда
кого-нибудь одного давит несправедливость.
     Разве   вы   уже   знали   это?   Разделенная   с  другими
несправедливость есть уже половина справедливости. И тот должен
взять на себя несправедливость, кто может нести ее!
     Маленькое мщение более человечно,  чем  отсутствие  всякой
мести.  И  если  наказание  не  есть  также  право  и честь для
нарушителя, то я не хочу ваших наказаний.
     Благороднее считать себя неправым, чем  оказаться  правым,
особенно  если  ты  прав. Только для этого надо быть достаточно
богатым.
     Я не люблю вашей холодной справедливости; во  взоре  ваших
судей видится мне всегда палач и его холодный нож.
     Скажите, где находится справедливость, которая есть любовь
с ясновидящими глазами?
     Найдите  же  мне  любовь,  которая  несет не только всякое
наказание, но и всякую вину!
     Найдите  же  мне   справедливость,   которая   оправдывает
всякого, кроме того, кто судит!
     Хотите  ли  вы  слышать  еще и это? У того, кто хочет быть
совсем справедливым, даже ложь обращается в любовь к человеку.
     Но как мог бы я быть совсем справедливым!  Как  мог  бы  я
каждому  воздать  свое! С меня достаточно, если каждому отдаю я
мое.
     Наконец, братья мои, остерегайтесь быть несправедливыми  к
отшельникам!  Как  мог  бы  отшельник  забыть!  Как  мог  бы он
отплатить!
     На глубокий родник похож отшельник. Легко бросить камень в
него; но если упал он на самое дно, скажите, кто захочет  снова
достать его?
     Остерегайтесь  обидеть отшельника! Но если вы это сделали,
то уж и убейте его!
     Так говорил Заратустра.

О ребенке и браке

     Есть у меня вопрос к тебе,  брат  мой;  точно  некий  лот,
бросаю я этот вопрос в твою душу, чтобы знать, как глубока она.
     Ты  молод  и желаешь ребенка и брака. Но я спрашиваю тебя:
настолько  ли  ты  человек,  чтобы  иметь  право  желать
ребенка?
     Победитель  ли ты, преодолел ли ты себя самого, повелитель
ли чувств, господин ли  своих  добродетелей?  Так  спрашиваю  я
тебя.
     Или  в  твоем  желании  говорят  зверь  и потребность? Или
одиночество? Или разлад с самим собою?
     Я хочу, чтобы твоя победа и твоя свобода  страстно  желали
ребенка.  Живые  памятники  должен  ты  строить  своей победе и
своему освобождению.
     Дальше себя должен ты строить. Но  сперва  ты  должен  сам
быть построен прямоугольно в отношении тела и души.
     Не  только  вширь  должен ты расти, но и ввысь! Да поможет
тебе в этом сад супружества!
     Высшее  тело  должен  ты  создать,   начальное   движение,
самокатящееся колесо -- созидающего должен ты создать.
     Брак  --  так  называю я волю двух создать одного, который
больше создавших  его.  Глубокое  уважение  друг  перед  другом
называю я браком, как перед хотящими одной и той же воли.
     Да  будет  это  смыслом и правдой твоего брака. Но то, что
называют браком многое множество, эти лишние, -- ах, как назову
я его?
     Ах, эта бедность души вдвоем! Ах, эта грязь  души  вдвоем!
Ах, это жалкое довольство собою вдвоем!
     Браком называют они все это; и они говорят, будто браки их
заключены на небе.
     Ну  что ж, я не хочу этого неба лишних людей! Нет, не надо
мне их, этих спутанных небесною сетью зверей!
     Пусть   подальше   останется   от   меня   Бог,   который,
прихрамывая, идет благословлять то, чего он не соединял!
     Не  смейтесь  над  этими  браками!  У  какого  ребенка нет
оснований плакать из-за своих родителей?
     Достойным казался мне этот человек и созревшим для  смысла
земли;  но  когда я увидел его жену, земля показалась мне домом
для умалишенных.
     Да, я хотел бы, чтобы земля  дрожала  в  судорогах,  когда
святой сочетается с гусыней.
     Один  вышел,  как герой, искать истины, а в конце добыл он
себе маленькую наряженную ложь. Своим браком называет он это.
     Другой был требователен в общении и разборчив в выборе. Но
одним разом испортил он на все разы свое общество: своим браком
называет он это.
     Третий искал служанки с  добродетелями  ангела.  Но  одним
разом  стал  он  служанкою женщины, и теперь ему самому надо бы
стать ангелом.
     Осторожными находил я всех покупателей, и  у  всех  у  них
были   хитрые  глаза.  Но  жену  себе  даже  хитрейший  из  них
умудряется купить в мешке.
     Много коротких безумств -- это называется у вас любовью. И
ваш брак,  как  одна  длинная  глупость,  кладет  конец  многим
коротким безумствам.
     Ваша  любовь  к  жене  и любовь жены к мужу -- ах, если бы
могла она быть жалостью к страдающим и сокрытым богам! Но почти
всегда два животных угадывают друг друга.
     И даже ваша лучшая любовь есть только восторженный  символ
и  болезненный пыл. Любовь -- это факел, который должен светить
вам на высших путях.
     Когда-нибудь вы должны будете любить дальше себя!  Начните
же  учиться  любить!  И  оттого  вы  должны  были испить
горькую чашу вашей любви.
     Горечь содержится в чаше даже лучшей любви: так возбуждает
она тоску по сверхчеловеку, так возбуждает она  жажду  в  тебе,
созидающем!
     Жажду  в  созидающем,  стрелу  и тоску по сверхчеловеку --
скажи, брат мой, такова ли твоя воля к браку?
     Священны для меня такая воля и такой брак. --
     Так говорил Заратустра.